Его голова словно были вылита из чугуна. Огромный чугунный котел, до самого верху заполненный расплавленным металлом, пульсирующим в висках чудовищно надоедливой болью. Это было невыносимо. Хотя чуть более выносимее нескончаемых нотаций отца и радостного писка Дианы, которую решили вывести в свет, взяв с собой Стоунгейт. Ну что за несносная девчонка! Ее счастливые возгласы, полные искреннего, неподдельного счастья, доносились до Сорина даже из крытой повозки, в которой его сестры расположились с удобством, пока он трясся в седле, как "подобает мужчине". Сорин мученически возвел взгляд к небу и зажмурился, когда солнечные лучи резанули его по глазам. Все же не стоило вчера прибегать к помощи papaver somniferum и так плотно набивать мундштук. Наверняка, торговец смешал курительную смесь с молотым куриным пометом или овечьим дерьмом, иначе с чего бы его голове гудеть как переполненному осиному улью? Сжав виски пальцами, Сорин стиснул зубы, в сотый, если не тысячный раз пожалев о том, что не прикинулся этим утром мертвым. О, его отца всенепременно данный факт невероятно обрадовал бы и, разумеется, не стал бы причиной отменять визит к молодому графу Редгрейва, об одном упоминании которого Сорин ощущал тошнотворную горечь во рту и нестерпимое желание опорожнить желудок в ближайшие кусты. Своими бесчисленными упоминаниями заслуг Томаса Роэнвуда отец буквально выдрессировал в Сорине чувство сродни тому, что испытывает собака, которой раз за разом, показывая палку, истошно вопят в морду. В конечном счете, несчастная псина или будет жалобно скулить при одном только упоминании палки, или скалить морду, только заприметив ее в поле своего зрения. Отвратительное чувство. Хотя, быть может, это все съеденные на завтрак яйца? Передернув плечами и с трудом выпрямив спину под тяжелым взглядом отца, придержавшего коня, чтобы поравняться с сыном, Сорин мысленно выругался, крепче сжав пальцами поводья. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас разговаривать с отцом. Правда, назвать это разговором можно было только с очень большой натяжкой - отец говорил, отец ругался, отец поучал, а все, что требовалось от Сорина это кивать головой в нужный момент, изображая пустоголового болванчика. Но даже такое простецкое задание сейчас ему претило.

-Сделай лицо попроще, а то все решат, что тебя вырвет, - что ж и они все будут весьма недалеки от истины. Но Сорин счел за лучшее оставить эту мысль при себе, выдавив подобие улыбки. Жалкое и откровенно паршивое подобие. Он словно страдал от желудочных колик и изо всех сил пытался радоваться жизни, вопреки болезненным спазмам. - Ты мог бы хотя бы постараться и изобразить радость. - Сорину хотелось бы поинтересоваться: и чему именно он должен радоваться? Жаре? Головной боли? Мозолям на заднице от конского седла? Тому, что он наконец-то лично познакомиться с самим Томасом Роэнвудом?! Ха! И еще раз ха! Сорин не видел ни единого повода для радости, а вот для желчных острот... Увы, их пришлось проглотить, как горький травяной настой от лихорадки. - Не опозорь меня.
-Тогда тебе следовало оставить меня дома. - не поднимая головы, негромко, но достаточно отчетливо произнес Сорин, ощущая покалывающее недовольство на собственном языке. Почему бы отцу было просто не запереть его в подвале? Или не сбросить в ближайшую канаву, когда он только родился? Это определенно избавило бы его от массы хлопот и позора. И никто, даже родственники и совесть, если таковая вообще у него имелась, не упрекнули бы Генриха Хайтауэра в том, что он избавился от своего отпрыска. Но теперь уже было слишком поздно, и позор будущего графа Вэстанвинда, доказательство его мужской немощи и несостоятельности, стоял рядом с ним и зубоскалил. Порой Генрих Хайтаэур винил себя в том, что поддался на слезные уговоры своей покойной жены, державшей на руках ее - он всегда называл Сорина ее сыном - кровоточащее дитя, и велел позвать лекаря. И сегодня мужчина как никогда прежде испытывал мучительное чувство вины за ту минутную слабость, которой он поддался шестнадцать лет назад.
-Что ты сказал? - вопреки стойкой уверенности Генриха в том, что между ним и сыном не было ничего общего, они были похожи, и в жестким профиле Хаэйтаура старшего отчетливо угадывались резкие изгибы черт Сорина. Если отец был словно высечен из камня решительными и быстрыми движениями, то сын был тем же лицом, только старательно обработанным, и отчетливее всего это проступало в секунды гнева.
-Я не опозорю тебя, отец. - глухое обещание, в которое не поверил ни один из них.

Сорин нарушил данное слово практически сразу, когда во дворе замка неловко слез с коня под сдавленные хохотки за своей спиной, игнорируя протянутую руку слуги, заранее извещенного о том, что лорду Вэстанвинда может понадобиться его помощь по "определенным причинам". Определенные причины - трость с металлическим набалдашником - была зажата Сорином подмышкой, и он не собирался опираться на нее, игнорируя собственную хромоту, пока еще это возможно. Иногда ему удавалось убедить себя в том, что он и не подволакивает ногу вовсе, а в иные дни Сорин не мог пройти мимо зеркала, чтобы не завыть от собственного убожества. Сегодня, несмотря на усталость после верховой езды, Сорин старательно убеждал себя в том, что его хромота совсем незаметна, и все же... Он не смог сдержать короткого вздоха облегчения, когда Диана, выпрыгнув из повозки щебечущей птичкой, подхватила его под руку. Несносная девчонка. Сорин мягко улыбнулся младшей сестре, но нежная ласковость тут же сползла с его лица, сменившись неприкрытым недовольством, когда отец стал представлять их вышедшему встречать гостей хозяину дома.